Бэйтмену Хантеру не спалось.  Две недели, пока он плыл от Таити до Сан-Франциско, он обдумывал то, что ему предстояло рассказать, а потом три дня в поезде подыскикал для этого слова.  До Чикаго уже остались считанные часы, а его все еще одолевали сомнения.  Его совесть, и всегда очень чувствительная, была неспокойна.  Он не был уверен, что сделал все возможное; а честь требовала сделать и невозможное.  И его мучила мысль, что, когда оказались затронуты его собственные интересы, он позволил им одержать верх над рыцарскими чувствами.  Совсем уже было приготовясь пожертвовать собой, он теперь испытывал настоящее разочарование.  Он был подобен филантропу, который из самых бескорыстных побуждений строит образцовые жилища для бедняков и потом обнаруживает, что выгодно поместил свой капитал.  Он невольно радуется десяти процентам, вознаграждающим его за «хлеб, отпущенный по водам», но ему также и несколько не по себе, ибо теперь он уже не может полностью насладиться собственным благородством.  Бэйтмен Хантер знал, что в сердце своем он чист, но не был уверен, сумеет ли, рассказывая все это Изабелле Лонгстаф, спокойно выдержать испытующий взгляд ее невозмутимых серых глаз.  Глаза у нее проницательные и умные.  Она всех судит с высоты собственной непогрешимости, и нет ничего страшнее ледяного молчания, каким она встречает любой поступок, несогласный с требованиями ее суровой морали.  Нечего и думать переубедить ее, она никогда не меняет своих мнений.  Но Бэйтмен и не желал, чтобы она была иной.  Он любил ее не только за то, что она красива — гибкая, стройная, с гордой посадкой головы, — еще дороже ему была красота ее души.  Правдивая, с непреклонным чувством чести, открыто и безбоязненно глядящая на жизнь, она казалась ему воплощением всего самого прекрасного, что свойственно его соотечественницам.  Он видел в ней идеальную молодую американку, больше того, он чувствовал, что ее совершенство в какой-то мере рождено ее окружением, он был убежден, что такая девушка могла появиться только в Чикаго.  Ему было нестерпимо больно думать о том, какой удар он должен нанести ее гордости, и в сердце его вспыхивал гнев при одном воспоминании об Эдварде Барнарде.

Но вот наконец и Чикаго.  Бэйтмен с радостью увидел знакомые длинные вереницы серых домов.  Ему не терпелось поскорее очутиться на Уобаш-авеню, увидеть толпы на тротуарах, машины, снующие по мостовой, услышать привычный шум.  Он дома.  И он счастлив, что родился в самом замечательном городе Соединенных Штатов.  Сан-Франциско — это провинция, Нью-Йорк уже изжил себя, будущее Америки — в развитии ее экономических возможностей, а Чикаго так удобно расположен и жители его исполнены такой энергии, что, конечно, ему суждено стать подлинной столицей страны.

«Пожалуй, я доживу до тех дней, когда Чикаго станет величайшим городом мира», — сказал себе Хантер, выходя из вагона.

Его встретил отец, и, обменявшись крепким рукопожатием, они зашагали по платформе, очень похожие друг на друга, высокие, худощавые, с суховатыми красивыми чертами лица и тонкими губами.  Авгомобиль мистера Хантера ждал их у вокзала.  Мистер Хантер перехватил гордый счастливый взгляд, которым его сын оглядывал улицы.

— Рад, что вернулся?  — спросил он.

— Еще бы!  — ответил Бэйтмен.

Он пожирал глазами неугомонный город.

— Тут, пожалуй, движение немного оживленнее, чем на этом твоем острове, а?  — засмеялся мистер Хантер.  — Понравилось тебе там?

— Чикаго мне больше по вкусу, отец, — ответил Бэйтмен.

— Эдварда Барнарда ты не привез с собой?

— Нет. 

— Как он там живет?

Бэйтмен помедлил, его красивое, тонкое лицо омрачилось.  — Я бы не хотел о нем говорить, — сказал он наконец.

— Хорошо, мой друг, не надо.  У твоей матери сегодня счастливый день.

Они миновали самые людные улицы и теперь ехали берегом озера к внушительному зданию, точной копии одного старинного замка на Луаре, которое мистер Хантер построил несколько лет назад.  Едва Бэйтмен оказался один а своей комнате, он поднял телефонную трубку и назвал номер, Знакомый голос ответил, и сердце его забилось.

— Добрый день, Изабелла, — весело сказал он.

— Добрый день, Бэйтмен.

— Как это вы узнали мой голос?

— Я не так уж давно его слышала.  И потом я ждала вас.

— Когда можно вас увидеть?

— Если у вас нет ничего более, интересного на сегодняшний вечер, приходите к нам обедать.

— Вы прекрасно знаете, что для меня не может быть ничего интереснее.

— Вам, наверно, есть о чем порассказать?

Ему почудилась в ее голосе нотка настороженности.

— Да, — ответил он.

— Хорошо, вечером вы мне все расскажете.  До свидания.

Она положила трубку.  Это так похоже на нее — ждать долгие часы, хотя можно было бы и раньше узнать о том, что так близко ее касается.  В ее сдержанности Бэйтмен видел замечательную силу духа.

Обедали только вчетвером:  Изабелла, ее родители и Бэйтмен.  Он наблюдал, как она все время направляет разговор, не давая ему выйти за рамки легкой светской болтовни, и ему пришли в голову, что точно так же какая-нибудь маркиза, над которой уже нависла тень гильотины, болтала о всяких пустяках, не желая думать о неумолимом завтра.  Ее тонкое лицо, аристократически короткая верхняя губка и пышные белокурые волосы тоже придавали ей сходство с маркизой, и, даже не будь это всем известно, вы угадали бы, что в ее жилах течет кровь лучших семей Чикаго.  Столовая была подходящей оправой для ее хрупкой красоты, ибо по желанию Изабеллы этот дом — точь-в-точь один из дворцов на Большом канале в Венеции — был обставлен знатоком англичанином в стиле Людовика XV; изящество обстановки, связанное для нас с именем этого любвеобильного монарха, оттеняло прелесть Иэабеллы и в то же время казалось в ее присутствия не столь легкомысленным.  Ведь Изабелла была очень начитанна, и беседа ее, хоть и светски легкая, никогда не была пустой.  Сейчас она рассказывала о концерте, на котором была днем с матерью, о лекциях, которые читал в Аудиториуме заезжий английский поэт, о политических новостях, о картине старого мастера, которую отец недавно купил в Ныо-Иорке за пятьдесят тысяч долларов.  И, слушая ее, Бэйтмен отдыхал душою.  Он снова в цивилизованном мире, в самом средоточии культуры, среди избранных мира сего, и голоса, которые помимо его воли треножили его и не желали стихать, наконец-то умолкли.

— До чего приятно снова оказаться в Чикаго, — сказал он.

Когда обед кончился.  Изабелла, выходя из столовой, сказала матери:

— Я уведу Бэйтмена к себе.  Нам надо поговорить.

— Хорошо, дорогая, — сказала миссис Лонгстаф.  — А потом приходите в «комнату мадам Дюбарри».  Мы с папой будем там.

Изабелла и Бэйтмен отправились наверх, и она ввела его в гостиную, с которой у него было связано столько милых воспоминаний.  Он так хорошо знал эту комнату и все же, как всегда, не мог удержать восторженного восклицания.  Изабелла с улыбкой огляделась по сторонам.

— По-моему, очень удачно, — сказала она.  — Главное, все, как должно быть.  Даже пепельницы и те не нарушают стиля.

— Вот в этом-то вся прелесть.  Здесь все в точности так, как должно быть, вы и тут верны себе.

Они сели перед камином, и Изабелла подняла на него спокойные серые глаза.

— Так что же вы мне хотели рассказать?  — спросила она.

— Просто не знаю, как начать.

— Эдвард Барнард думает вернуться?

— Нет. 

Оба замолчали надолго, и каждый немало передумал, прежде чем Бэйтмен заговорил снова.  Перед ним была трудная задача:  ведь в его рассказе многое будет нестерпимо оскорбительно для ее чуткого слуха, и, однако, нз уважения к ней, да и к самому себе, он должен рассказать всю правду.

Все это началось очень давно, когда они с Эдвардом Барнардом, еще студентами, встретили Изабеллу Лонгстаф на званом вечере — то был ее первый выезд в свет.  Они знали ее, когда она была еще девочкой, а они голенастыми подростками, но потом она на два года уехала в Европу, чтобы закончить свое образование, и вернулась совершенно очаровательной девушкой, с которой они рады были возобновить знакомство.  Оба отчаянно влюбились в нее, но Бэйтмен скоро понял, что она замечает одного лишь Эдварда, и, как верный друг, обрек себя на роль наперсника.  Он пережил немало горьких минут, но не мог не признать, что Эдвард достоин своего счастья, и, боясь как бы что-нибудь не разрушило дружбу, которой он так дорожил, старался ни единым намеком не выдать своих чувств.  Через полгода Изабелла и Эдвард обручились.  Но они были слишком молоды, и отец Изабеллы решил, что им следует подождать со свадьбой, по крайней мере до тех пор, пока Эдвард не окончит университет.  Им предстояло ждать год.  Бэйтмен хорошо помнил ту зиму, в конце которой Изабелла и Эдвард должны были обвенчаться, зиму, заполненную танцами, театром, бесконечными развлечениями, и всюду неизменно он был с ними третьим.  Она вскоре должна была стать женой его друга, но от этого он любил ее ничуть не меньше; ее улыбка, брошенная мимоходом шутка, ее доверчивая привязанность не переставали радовать его; и он не без самодовольства поздравлял себя с тем, что не завидует их счастью.  А потом случилась беда.  Один из крупных банков потерпел крах, на бирже разразилась паника, и отец Эдварда Барнарда потерял все, что имел.  В тот вечер он вернулся домой, сказал жене, что разорен, а после обеда ушел к себе в кабинет и застрелился.

Неделю спустя Эдвард Барнард, измученный и осунувшийся, пришел к Изабелле и просил ее вернуть ему слово.  Вместо ответа она обвила руками его шею и расплакалась.

— Мне ведь и так трудно, любимая, — сказал он.

— Неужели ты думаешь, что я могу с тобой, расстаться?  Я люблю тебя.

— Разве ты теперь можешь стать моей женой?  Нет, это безнадежно.  Твой отец никогда этого не допустит.  У меня нет ни гроша.

— А мне все равно.  Я люблю тебя.

Он посвятил ее в свои планы.  Ему надо немедленно найти какой-то заработок, и Джордж Брауншмидт, старый друг их семьи, предложил ему место в своей торговой фирме.  Он ведет дела в Южных морях, и у него есть конторы на многих островах Полинезии.  Он предложил Эдварду на год-другой поехать на Таити, где под руководством одного из лучших управляющих он сумеет изучить все тонкости этого многообразного дела, а потом вернуться в Чикаго, где ему будет обеспечено приличное положение.  Что может быть лучше?  Когда Эдвард все это рассказал Изабелле, она просияла.

— Дурачок, зачем же ты только зря меня огорчал?

При этих словах лицо его осветилось радостью, глаза вспыхнули.

— Изабелла, неужели ты готова меня ждать?

— А по-твоему, ты этого не стоишь?  — улыбнулась она.

— Нет, нет, не смейся надо мной сейчас.  Умоляю тебя, будь серьезна.  Ведь это может быть целых два года.

— Ну и пусть.  Я люблю тебя, Эдвард.  Когда ты вернешься, мы поженимся.

Джордж Брауншмидт не любил откладывать дело в долгий ящик, он сказал Эдварду, что если тот согласен занять предложенное ему место, ему следует отплыть из Сан-Франциско не позднее чем через неделю.  Последний вечер Эдвард провел с Изабеллой.  После обеда мистер Лонгстаф сказал, что хочет побеседовать с Эдвардом, и увел его в курительную.  Когда Изабелла рассказала отцу о своем решении, он отнесся к нему вполне благосклонно, и теперь Эдвард просто не мог представить себе, о чем, собственно, будет разговор.  Хозяин был явно смущен, и это озадачило Эдварда.  Мистер Лонгстаф запинался.  Говорил о каких-то пустяках.  И наконец решился:

— Вы, надо полагать, слышали об Арнольде Джексоне?  — спросил он, нахмурившись.

Эдвард колебался.  Врожденное прямодушие обязывало его признаться в том, о чем он куда охотнее умолчал бы.

— Да, слышал.  Но очень давно.  По правде говоря, я не придал этому особого значения.

— Мало кто в Чикаго не слыхал об Арнольде Джексоне, — с горечью сказал мистер Лонгстаф.  — А если такой и найдется, ему тут же с радостью выложат эту историю.  Вам известно, что он брат миссис Лонгстаф?

— Да, я это знаю.

— Мы, разумеется, уже долгие годы не поддерживаем с ним никаких отношений.  Он уехал из Америки весьма скоропалительно, и, я думаю, Америка рассталась с ним без особого сожаления.  Как мы слышали, он живет на Таити.  Мой совет вам держаться от него подальше, но, если что-нибудь узнаете о нем, не сочтите за труд написать — мы с миссис Лонгстаф будем вам очень признательны.

— Непременно напишу,

— Вот и все, что я хотел вам сказать.  А теперь вы, наверно, хотите присоединиться к дамам.

В редкой семье нет человека, самое имя которого все прочие члены зтой семьи охотно забыли бы, если бы только им позволили их ближние, и хорошо еще, когда от этого человека их отделяет поколение или два и время уже успело окружить его грехи романтическим ореолом.  Но если блудный сын жив и если он не просто любитель выпить или поволочиться, если его странности не из тех, которые можно извинить спасительной фразой «в конце концов, он этим вредит только себе самому», тогда остается одно — молчать.  Так и поступали Лонгстафы в случае с Арнольдом Джексоном.  Они никогда не заговаривали о нем.  Они даже не ходили по той улице, на которой он когда-то жил.  Как люди великодушные, они не могли допустить, чтобы жена и дети Арнольда Джексона страдали за его преступления, и долгие годы поддерживали их при условии, что те будут жить в Европе.  Они всячески старались заставить общество забыть об Арнольде Джексоне и, однако, знали, что злополучная история так же свежа у всех в памяти, как в тот день, когда на удивление всему свету разразился громкий скандал.  Арнольд Джексон был самой что ни на есть паршивой овцой.  Богатый банкир, почтенный прихожанин, филантроп, человек, уважаемый всеми не только за происхождение (в его жилах текла кровь лучших семей Чикаго), но и за безупречную честность, он в один прекрасный день был арестован по обвинению в мошенничестве; и обман, вскрывшийся на суде, был не из тех, которые можно объяснить внезапным соблазном:  он был преднамеренным и длился не один год.  Арнольд Джексон оказался отъявленным жуликом.  Его присудили к семи годам исправительной тюрьмы, и, по общему мнению, он еще легко отделался.

На прощание Изабелла и Эдвард обменялись клятвами в верности.  Изабелла заливалась слезами, и лишь мысль о страстной любви Эдварда несколько утешала ее.  Странное у нее было чувство.  Несмотря на боль разлуки, она была счастлива сознанием, что он боготворит ее.

С тех пор прошло больше двух лет.

Эдвард писал Изабелле с каждой почтой, она получила от него двадцать четыре письма, ибо почта оттуда отправлялась всего раз в месяц, и письма его были такие, какими и должны быть письма влюбленного.  Задушевные и милые, порою с юмором — особенно в последнее время — и нежные.  Сперва чувствовалось, что он тоскует по дому, мечтает вернуться в Чикаго, к Изабелле, и, слегка встревоженная, она умоляла его быть стойким.  Она боялась, как бы он не упустил такой счастливый случай и не примчался домой.  Ей хотелось, чтобы у ее любимого хватило выдержки, и она написала ему словами поэта:

Но постепенно он, казалось, успокоился, и Изабелла радовалась, видя, с каким воодушевлением он старался расшевелить этот забытый богом уголок, ежечасно показывая, что такое американская деловая хватка.  Но она знала Эдварда, и, когда первый год, минимальный срок его пребывания на Таити, подошел к концу, она приготовилась употребить все свое влияние, чтобы удержать его там.  Пусть он до тонкостей изучит дело, ведь смогли же они ждать год, почему не подождать еще один.  Она посоветовалась с Бэйтменом Хантером, великодушнейшим из друзей (что бы она делала без него первые дни после отъезда Эдварда!), и они решили, что будущее Эдварда превыше всего.  Время шло, и она с облегчением убедилась, что он совсем не рвется домой.

— Он просто великолепен, правда? — воскликнула она однажды.

— Он молодец, — ответил Бэйтмен.

— Ему там трудно приходится, это можно прочесть между строк, но он все терпит, потому что...

Щеки ее чуть порозовели, и Бэйтмен с серьезной улыбкой, которая так красила его, закончил:

— Потому что он любит вас.

— Я его не стою,— смиренно сказала она.

— Вы удивительная, Изабелла, просто удивительная.

Но прошел еще год, по-прежнему Изабелла каждый месяц получала письма от Эдварда, и в конце концов ее стало удивлять, что он ни словом не упоминает о возвращении.  Он писал так, словно навсегда обосновался на Таити и больше того — очень этим доволен.  Это озадачило ее.  Она несколько раз перечитала все его письма, одно за другим, и, теперь в самом деле читая между строк, поразилась перемене, которой прежде не замечала.  Последние письма были так же нежны и милы.  как и первые, но тон их стал ином.  Еще прежде она со смутной подозрительностью относилась к юмору Эдварда и питала чисто женское недоверие к этому непонятному свойству, а теперь она почувствовала в нем легкомыслие, которое ставило ее в тупик.  Ей казалось, что это пишет новый Эдвард, не тот, которого она знала прежде.

Однажды, на другой день после того, как пришла почта с Таити, она ехала в автомобиле с Бэйтменом, и он спросил ее:

— Эдвард написал вам, когда он отплывает?

— Нет.  Я думала, он что-нибудь написал вам.

— Ни слова,

— Вы не знаете Эдварда, — засмеялась Изабелла.  — У него нет чувства времени.  Если придется к слову, спросите его в следующем письме, когда он думает приехать.

Она говорила так беззаботно, что лишь обостренная чуткость помогла Бэйтмену понять, как ей хочется, чтобы он это сделал.

— Конечно.  Я непременно спрошу его.  И о чем только он думает!  — ответил он с улыбкой.

Через несколько дней, снова встретившись с Бэйтменом, Изабелла заметила, что он чем-то взволнован, С тех пор как Эдвард уехал, они часто бывали вместе:  обоим он был дорог, и, заговаривая о нем, каждый находил в другом благодарного слушателя.  Не удивительно, что Изабелла читала в лице Бэйтмена, как в раскрытой книге.  Что-то подсказало ей, что его тревога связана с Эдвардом, и она не отступилась, пока не заставила его признаться,

— Видите ли, — сказал он наконец, — до меня дошли слухи, будто Эдвард уже не работает в той фирме, и вчера мне представился случай спросить самого мистера Брауншмидта.

— И что же?

— Уже почти год, как Эдвард там больше не служит.

— Как странно, что он ничего не писал об этом!

Бэйтмен замялся, но он зашел уже так далеко, что просто не мог не договорить до конца.  Ему было мучительно неловко.

— Его уволили.

— Боже правый, за что?

— Они, кажется, предупреждали его, и не раз, и в конце концов предложили уйти.  Говорят, он был нерадив и плохо знал дело.

— Эдвард?! 

Наступило молчание, и вдруг Бэйтмен увидел, что Изабелла плачет.  Он невольно схватил ее за руку.

— Дорогая, не надо, не надо, — взмолился он.  — Я не могу видеть ваши слезы.

Самообладание настолько ей изменило, что она даже не отняла руки.  Он пытался ее утешить:

— Непостижимо, правда?  Это так не похоже на Эдварда.  Нет, здесь, наверно, какое-то недоразумение.

Некоторое время она молчала, а когда заговорила, голос ее звучал неуверенно.

— Вам не кажется, что в его последних письмах есть что-то странное?  — спросила она, отводя в сторону полные слез глаза.

Бэйтмен ответил не сразу.

— Я заметил в них перемену, — признался он наконец.  — Мне кажется, Эдвард утратил ту вдумчивость и серьезность, которые меня так в нем восхищали.  Можно подумать, что самые важные вещи...  что они уже не важны для него.

Изабелла молчала.  На душе у нее было смутно и тревожно.

— Может быть, он ответит вам, когда думает вернуться.  Нам остается только ждать этого ответа.

Снова оба они получили по письму от Эдварда, но и на этот раз он ни словом не обмолвился о возвращении; правда, когда он писал, он еще не мог получить последнего письма Бэйтмена.  Ответа можно ждать лишь со следующей почтой.  Пришла и она, и Бэйтмен принес Изабелле только что полученное письмо; но ей довольно было взглянуть на его лицо, чтобы понять, что он смущен и расстроен.  Изабелла внимательно прочла письмо от начала до конца, потом, слегка поджав губы, перечитала.

— Очень странное письмо, — сказала она.  — Я не совсем понимаю.

— Можно подумать, что он смеется надо мной, — вспыхнув, сказал Бэйтмен.

— Да, в самом деле, но это, разумеется, не нарочно.  Это так не похоже на Эдварда.

— И он ни слова не пишет о возвращении.

— Не будь я так уверена, что он меня любит, я бы подумала...  Даже не знаю, что бы я подумала.

Вот тогда-то Бэйтмен и раскрыл перед нею план, который сложился у него за этот день.  Фирма его отца, компаньоном которой он теперь стал, производила все виды автомобилей и как раз намеревалась открыть отделения в Гонолулу, Сиднее и Веллингтоне; и, вместо того чтобы послать туда управляющего, Бэйтмен надумал поехать сам.  На обратном пути он остановится на Таити — едучи из Веллингтона, его все равно не минуешь, и тогда он повидает Эдварда.

— Тут какая-то загадка, и я непременно ее разгадаю.  Это единственный выход.

— Как вы добры, Бэйтмен!  — воскликнула Изабелла.  — Как великодушны!

— Вы же знаете.  Изабелла, больше всего на свете я хочу, чтобы вы были счастливы.

Она посмотрела на него и протянула ему обе руки.

— Вы удивительный, Бэйтмен.  Другого такого нет на свете.  Как мне вас благодарить?

— Никак не благодарите.  Только позвольте помочь вам.

Она опустила глаза и слегка покраснела.  Она до того привыкла к нему, что уже забыла, как он хорош собой.  Он был высокий, одного роста с Эдвардом, и тоже прекрасно сложен, но волосы у него были темные, а лицо не румяное, как у Эдварда, а матово-бледное.  Она, конечно, знала, что он любит ее.  Это было трогательно.  Она питала к нему весьма нежные чувства.

Вот из этого-то путешествия и вернулся теперь Бэйтмен Хантер.

Дела задержали его несколько дольше, чем он рассчитывал, и у него было вдоволь времени, чтобы поразмыслить о двух своих друзьях.  Он пришел к выводу, что у Эдварда не может быть никакой серьезной причины, которая помешала бы ему вернуться домой, разве что гордость не позволяет ему заявить права на обожаемую невесту, пока он не преуспел; но, если так, надо его урезонить.  Изабелла несчастлива.  Эдвард должен вместе с ним вернуться в Чикаго и обвенчаться с нею, не откладывая.  На заводах автомобильной компании Хантера для него найдется подходящая должность.  Сердце Бэйтмена обливалось кровью, но он ликовал, думая о том, как ценою собственного счастья устроит счастье двух самых дорогих ему людей.  Он никогда не женится.  Он будет крестным отцом их детям, и через много лет, когда Изабеллы и Эдварда уже не будет в живых, он расскажет их дочери, что в давние-давние времена любил ее мать.  Бэйтмен рисовал себе эту сцену, и глаза его затуманивались слезами.

Он хотел захватить Эдварда врасплох и потому не телеграфировал о своем прибытии, а, сойдя с парохода, отправился прямо в «Отель де ля флер», куда его взялся проводить какой-то юноша, назвавшийся сыном хозяина.  Он посмеивался, представляя себе, как изумится его друг, когда в контору войдет столь нежданный посетитель.

— Кстати, — спросил он дорогой, — не скажете ли мне, где можно найти мистера Эдварда Барнарда?

— Барнарда?  — переспросил его спутник.  — Я как будто слыхал это имя.

— Он американец.  Высокий, светло-каштановые волосы, голубые глаза.  Он здесь уже третий год.

— Ну да.  Теперь я знаю, кто вам нужен.  Племянник мистера Джексона.

— Чей племянник?

— Мистера Арнольда Джексона.

— Нет, мы, видимо, говорим о разных людях, — холодно ответил Бэйтмен.

Он был испуган.  Как странно, Арнольд Джексон здесь, очевидно, известен всем и каждому, и он даже не потрудился переменить свое опозоренное имя.  Но кого же это он выдает за своего племянника?  Миссис Лонгстаф — его единственная сестра, а братьев у него никогда не было.  Проводник оказался очень словоохотливым, но был у него какой-то странный акцент, и, искоса поглядев на него, Бэйтмен заметил то, что раньше ускользнуло от него:  в жилах этого юноши течет немало туземной крови.  И невольно Бэйтмен стал смотреть на него несколько свысока.  Они вошли в гостиницу.  Сняв номер, Бэйтмен попросил объяснить ему, где помещается контора Брауншмидта.  Оказалось, что она на берегу, у самой лагуны.  И, с удовольствием ощущая после недельного плавания твердую почву под ногами, он неторопливо зашагал к берегу по залитой солнцем дороге.  Отыскав нужный ему дом, Бэйтмен отослал управляющему свою визитную карточку, и через очень высокую, похожую на сарай комнату — не то лавку, не то склад — его провели в контору, где сидел полный лысый человек в очках.

— Вы не скажете, где я могу найти мистера Эдварда Барнарда?  Насколько мне известно, он одно время служил здесь.

— Совершенно верно.  Но где он теперь, не могу вам сказать.

— Ведь он как будто приехал сюда по рекомендации мистера Брауншмидта.  Я хорошо знаком с мистером Брауншмидтом.

Толстяк внимательно и недоверчиво посмотрел на Бэйтмена.

— Послушай-ка, Генри, — окликнул он кого-то из служащих, — ты не знаешь, где теперь Барнард?

— По-моему, он служит у Кэмерона, — ответил тот, не дав себе труда показаться.  Толстяк кивнул.

— Выйдя от нас, поверните налево, в три минуты дойдете до Кэмерона.

Бэйтмеч помедлил.

— Видите ли...  Эдвард Бариард — мой лучший друг, я был просто поражен, когда узнал, что он ушел из фирмы Брауншмидт.

Толстяк, прищурясь, колючими глазами посмотрел на Бэйтмена, и под этим пронизывающим взглядом ему стало так не по себе, что он даже покраснел.

— Очевидно, фирма Брауншмидт и Эдвард Барнард не нашли общего языка, — сказал управляющий.

Бэйтмену не очень нравился его тон, он с достоинством встал и, извинившись за беспокойство, распрощался.  Он уходил со странным чувством, как будто человек, с которым он только что беседовал, мог бы многое рассказать ему, но говорить не пожелал.

Бэйтмен пошел в указанном направлении и вскоре очутился у Кэмерона.  Это была самая обыкновенная лавка, по дороге сюда он миновал уже не одну такую; первый же человек, которого он увидел, был Эдвард:  в рубашке с засученными рукавами он отмеривал какую-то дешевую материю.  Бэйтмен даже вздрогнул от неожиданности, увидев его за этим мало почтенным занятием.  Но, едва он переступил порог, Эдвард поднял голову, заметил его и радостно вскрикнул:

— Бэйтмен!  Какими судьбами?

Он перегнулся через прилавок и крепко пожал руку Бэйтмену.  Казалось, он нимало не был смущен; неловко себя чувствовал один Бэйтмен.

— Я сейчас, только заверну покупку.

Он уверенно и ловко отрезал материю, сложил, завернул и вручил пакет темнокожему покупателю.

— Заплатите, пожалуйста, в кассу.

И, улыбаясь и весело блестя глазами, повернулся к Бэйтмену.

— Откуда ты взялся?  Ух, до чего я рад тебя видеть.  Садись, будь как дома.

— Не можем же мы разговаривать здесь.  Пойдем ко мне в гостиницу.  Надеюсь, тебе можно уйти?  — опасливо добавил Бэйтмен.

— Ну, конечно, можно.  Не такие уж мы тут на Таити деловые люди.  А-Лин, — окликнул он китайца, стоявшего за прилавком напротив, — когда вернется хозяин, скажите ему, что ко мне приехал из Америки друг и я пошел распить с ним бутылочку.

— Холосо, — широко улыбаясь, ответил китаец.

Эдвард накинул пиджак, надел шляпу и вместе с Бэйтменом вышел из лавки.  Бэйтмен попытался взять шутливый тон.

— Вот уж не ожидал увидеть, как ты отмериваешь три с половиной ярда дрянного ситца какому-то грязному негру, — сказал он, смеясь.

— Да понимаешь, Брауншмидт выставил меня, и я решил, что с таким же успехом могу торговать ситцем.

Столь откровенное признание поразило Бэйтмена, но ему показалось неделикатным продолжать этот разговор.

— Надо полагать, в такой лавчонке ты не разбогатеешь,— сказал он суховато.

— Надо полагать.  Но на хлеб мне хватает, а что еще человеку нужно?

— Два года назад ты бы на этом не успокоился.

— С годами умнеешь, — весело отпарировал Эдвард.

Бэйтмен посмотрел на него внимательнее.  На Эдварде был поношенный, не первой свежести белый полотняный костюм и широкополая соломенная шляпа туземной работы.  Он похудел, дочерна загорел и, кажется, стал еще красивее.  И, однако, что-то в нем встревожило Бэйтмена.  У него появилась какая-то небрежность в походке; он был беспечен, весел без видимой причины — во всем этом как будто не было ничего предосудительного, и, однако, все это ставило Бэйтмена в тупик.  «Черт побери, не могу понять, чему он радуется», — подумал Бэйтмен.

Они дошли до гостиницы и уселись на террасе.  Слуга китаец принес им коктейли.  Эдварду не терпелось услышать все чикагские новости, и он засыпал друга вопросами.  Это был неподдельный и вполне естественный интерес.  Но, странное дело, ему как будто одинаково любопытно было услышать о тысяче самых разных вещей: о здоровье отца Бэйтмена он расспрашивал так же нетерпеливо, как и о том, что поделывает Изабелла.  Он говорил о ней без тени смущения, словно она ему не нареченная, а сестра; и не успел еще Бэйтмен толком разобраться в этом, как беседу уже отнесло к его собственным занятиям и к новым заводским корпусам, которые недавно возвел его отец.  Он твердо решил опять перевести разговор на Изабеллу и ждал только удобного случая, как вдруг Эдвард приветливо замахал рукой.  Кто-то шел к ним по террасе, но Бэйтмен сидел спиной н не видел этого человека.

— Подсаживайтесь к нам, — весело пригласил Эдвард.

Незнакомец подошел ближе.  Он был очень высок, худ, в белом полотняном костюме.  Лицо тоже худое, длинное, крупный орлиный нос, красивый выразительный рот и густые белоснежные кудри.

— Это мой старый друг, Бэйтмен Хантер.  Я вам о нем рассказывал, — сказал Эдвард, и на его губах снова заиграла улыбка.

— Рад познакомиться с вами, мистер Хантер.  Я знавал вашего отца.

Незнакомец крепко, дружески пожал руку Бэйтмена.

И тогда лишь Эдвард назвал его:

— Мистер Арнольд Джексон.

Бэйтмен побелел и почувствовал, что у него похолодели пальцы.  Это был тот самый мошенник, каторжник, это был дядя Изабеллы.  Бэйтмен не находил слов.  Он пытался скрыть свое смятение.

В глазах Арнольда Джексона вспыхнули веселые искорки.

— Я вижу, мое имя вам знакомо.

Бэйтмен не мог сказать ни да, ни нет, и это было тем более неловко, что и Джексона н Эдварда его растерянность, видимо, забавляла.  Мало того, что ему навязали то самое знакомство, которого он хотел бы избежать, так над ним еще и потешаются.  Быть может, однако, он сделал слишком поспешный вывод, ибо Джексон тотчас прибавил: — Насколько мне известно, вы дружны с Лонгстафами.  Мэри Лонгстаф — моя сестра.

«Неужели он воображает, что мне не известен самый громкий скандал в истории Чикаго?» — спросил себя Бэйтмен.  Но тут Джексон положил руку на плечо Эдварду.

— Я тороплюсь, Тедди, — сказал он.  — У меня дела.  А вы приезжайте ко мне сегодня обедать.

— Вот и отлично, — ответил Эдвард.

— Вы очень любезны, мистер Джексон, — холодно сказал Бэйтмен, — но, видите ли, я здесь совсем ненадолго, мы отплываем завтра.  Надеюсь, вы извините меня, если я не приеду.

— Никаких отговорок.  Я накормлю вас настоящим таитянским обедом.  Моя жена чудесно стряпает.  Тедди вас привезет.  Приезжайте пораньше, полюбуетесь закатом.  Если захотите, я устрою вас обоих на ночь.

— Конечно, приедем, — сказал Эдвард.  — Когда приходит пароход, а гостинице всю ночь адский шум, а у вас мы славно поболтаем.

— Я просто не могу отпустить вас, мистер Хантер:  вы должны мне рассказать о Чикаго и о Мэри, — сердечнейшим тоном продолжал Джексон,

Он кивнул и отошел, прежде чем Бэйтмен успел вымолвить хоть слово.

— У нас на Таити отказываться не принято, — засмеялся Эдвард.  — Да к тому же тебя нигде так вкусно не накормят.

— Почему он сказал, что его жена хорошо стряпает?  Я слышал, она в Женеве.

— Далековато для жены, а?  — заметил Эдвард.  — И он давненько с нею не виделся.  Я подозреваю, что он говорил о другой жене.

Бзйтмен ответил не сразу.  Лицо у него стало серьезное.  Но, подняв глаза, он поймал на себе смеющийся взгляд Эдварда и гневно вспыхнул.

— Арнольд Джексон — жулик и негодяй, — сказал он.

— Боюсь, что ты прав, — с улыбкой ответил Эдвард.

— Не понимаю, что может быть общего с ним у порядочного человека.

— Возможно, я не порядочный человек.

— Вы часто с ним видитесь?

— Да, очень.  Он принял меня в племянники.

Бэйтмен подался вперед и впился глазами в Эдварда.

— Он тебе нравится?

— Очень. 

— Но разве ты не знаешь, что он жулик, что его судили?  Разве здесь этого не знают?  Его надо изгнать из цивилизованного общества.

Кольцо дыма от сигары Эдварда поплыло в неподвижном благоуханном воздухе, и он проводил его взглядом.

— Я думаю, Джексон — самый первостатейный плут, — сказал он наконец.  — И я не уверен, что его стоит оправдывать, хотя бы он и покаялся в своих грехах.  Он был обманщик и лицемер.  Этого не вычеркнешь.  Но я не встречал собеседника приятней.  Он научил меня всему, что я знаю.

— Чему это он тебя научил?  — изумленно воскликнул Бэйтмен.

— Как жить.

Бэйтмен иронически рассмеялся.

— Хорош учитель, нечего сказать.  Так вот почему ты упустил случай разбогатеть и теперь зарабатываешь на жизнь, стоя за прилавком в грошовой лавчонке?

— Он удивительный человек, — сказал Эдвард, добродушно улыбаясь.  — Может быть, вечером ты и сам поймешь, что я хочу сказать.

— Я не собираюсь обедать у него, если ты это имеешь в виду.  Никогда ты меня не уговоришь переступить порог его дома.

— Сделай это для меня, Бэйтмен.  Мы столько лет были друзьями, ты не можешь мне отказать, ведь я прошу тебя.

В тоне Эдварда было что-то совсем незнакомое Бэйтмену.  Он говорил мягко, но перед этой мягкостью трудно было устоять.

— Ну если так, придется мне поехать, — сказал Бэйтмен с улыбкой.

И потом, рассудил он, совсем не вредно узнать Арнольда Джексона поближе.  Ясно, что он забрал большую власть над Эдвардом и, если предстоит бороться с ним, необходимо понять, в чем состоит эта власть.  Чем больше он беседовал с Эдвардом, тем явственней понимал, как тот переменился.  Он чувствовал, что следует быть осторожнее, и решил не открывать истинной причины своего приезда, пока не нащупает верный путь.  Он принялся болтать о том, о сем, о своих успехах в делах за время поездки, о политических новостях в Чикаго, об общих знакомых, вспомнил те времена, когда они вместе учились.

Наконец Эдвард сказал, что ему пора возвращаться в лавку, и обещал заехать за Бэйтменом в пять часов, чтобы вместе отправиться к Арнольду Джексону.

— Между прочим, — сказал Бэйтмен, выходя вместе с Эдвардом из сада, — я думал, ты живешь в этой гостинице.  Кажется, здесь это единственно приличное место.

— Ну нет, для меня тут слишком роскошно, — засмеялся Эдвард, — Я снимаю комнату за городом.  Там дешево и чисто.

— Насколько я помню, в Чикаго для тебя было важно совсем другое.

— Чикаго! 

— Что ты хочешь сказать, Эдвард?  Чикаго — лучший город в мире.

— Верно.  — сказал Эдвард.

Бэйтмен быстро взглянул на него, но лицо Эдварда было непроницаемо.

— Когда ты думаешь вернуться?

— Сам не знаю, — улыбнулся Эдвард.

Ответ Эдварда, его тон потрясли Бэйтмена, но, прежде чем он успел спросить, в чем дело, Эдвард помахал рукой проезжавшему в машине метису.

— Подвези-ка меня, Чарли, — сказал он.

Он кивнул Бэйтмену и побежал к машине, остановившейся в нескольких ярдах от ворот гостиницы.  Бэйтмен остался один разбираться в путанице впечатлений.

Эдвард заехал за ним в расхлябанной двуколке, в которую была запряжена старая кобыла, и они поехали берегом моря.  По обе стороны дороги тянулись плантации кокосовых пальм и ванили, изредка попадалось на глаза огромное манговое дерево, в пышной зелени которого прятались желтые, алые, пурпурные плоды; изредка за деревьями на миг открывалась синяя гладь лагуны, и на ней там и сям — крохотные островки, увенчанные высокими пальмами.  Дом Арнольда Джексона стоял на пригорке, и к нему вела лишь узкая дорожка, поэтому они распрягли кобылу, привязали ее к дереву, а двуколку оставили на обочине.  «Ну и порядки».  — подумал Бэйтмсн.  У дома их встретила высокая, красивая, но уже немолодая туземка, которой Эдвард крепко пожал руку.  Потом он представил ей Бэйтмена,

— Это мой друг, мистер Хантер.  Мы будем у вас обедать, Лавиния.

— Очень хорошо, — сказала она, и лицо ее осветилось быстрой улыбкой. — Арнольд еще не воротился.

— Мы пока искупаемся. Дайте-ка нам с мистером Хантером парео.

Женщина кивнула и вошла в дом.

— Кто это?  — спросил Бэйтмен.  .

— Да это Лавиния.  Жена Арнольда.

Бэйтмен сжал губы, но ничего не сказал.  Через минуту она вернулась со свертком, который и вручила Эдварду; крутой тропинкой мужчины спустились на берег в кокосовую рощу.  Они разделись, и Эдвард показал другу, как превратить длинный красный лоскут, называемый парео, в аккуратные купальные трусики.  Скоро они уже плескались в теплой неглубокой воде.  Эдвард был превосходно настроен.  Он смеялся, кричал, пел.  Совсем как пятнадцатилетний мальчишка.  Никогда прежде Бэйтмен не видел его таким веселым; а потом, когда они лежали на берегу и курили, пуская дым в прозрачный воздух, Бэйтмен только диву давался, глядя на беззаботного, ликующего Эдварда.

— Ты, я вижу, доволен жизнью, — сказал Бэйтмен.

— Вполне. 

Они услыхали какой-то шорох и, оглянувшись, увидели идущего к ним Арнольда Джексона.

— А я за вами, — сказал он.  — Понравилось вам купание, мистер Хантер?

— Очень, — ответил Бэйтмен,

Арнольд Джексон уже успел снять свой щеголеватый полотняный костюм, теперь на нем было только парео.  Он был босиком, все тело покрыто темным загаром.  Его белоснежные кудри и лицо аскета странно не вязались с этим туземным нарядом, но держался он уверенно и свободно.

— Если вы готовы, пойдемте в дом,— сказал он.

— Сейчас я оденусь, — сказал Бэйтмен.

— Да разве вы не захватили для своего друга парео, Тедди?

— Он, наверно, предпочтет свой костюм, — улыбнулся Эдвард.

— Ну, разумеется, — мрачно отозвался Бэйтмен, видя, что Эдвард опоясался набедренной повязкой и уже готов идти, а сам он еще и рубашку не надел.

— А ногам не больно босиком?  — спросил он.  — Мне показалось, дорога каменистая.

— Ну, я привык.

— Приятно переодеться в парео, когда возвращаешься из города, — сказал Джексон. — Если бы вы собирались остаться на Таити, я бы очень советовал вам позаимствовать эту привычку.  Я, пожалуй, не видывал одежды разумней.  Прохладно, удобно и недорого.

Они поднялись к дому, и Джексон ввел их в просторную комнату с выбеленными стенами, где стоял накрытый к обеду стол.  Бэйтмен заметил, что на нем пять приборов.

— Ева, — позвал Джексон, — выйди покажись другу Тедди и приготовь нам коктейли.

Потом он подвел Бэйтмена к широкому низкому окну.

— Смотрите, — сказал он и торжественно повел рукой.  — Смотрите хорошенько.

Кокосовые пальмы беспорядочной толпой спускались по крутому склону к лагуне, и в вечернем свете она вся переливалась нежными красками, точно грудь голубки.  Неподалеку на берегу ручья теснились туземные хижины, а у рифа четко вырисовывался силуэт челна и в нем — два рыбака.  Дальше открывался беспредельный простор Тихого океана, и в двадцати милях, воздушный и бесплотный, точно сотканный воображением поэта, виднелся несказанной прелести остров Муреа.  Красота была такая, что у Бэйтмена дух захватило.

— В жизни не видел ничего подобного, — вымолвил он наконец.

Арнольд Джексон не отрываясь смотрел на раскинувшуюся перед ними картину, и взгляд у него был мечтательный и мягкий.  Тонкое, задумчивое лицо его было сосредоточенно и строго, и, взглянув на него, Бэйтмен вновь поразился его необычайной одухотворенности.

— Истинная красота, — прошептал Арнольд Джексон.  — Не часто случается видеть ее лицом к лицу.  Всмотритесь в нее, мистер Хантер, такого вы уже никогда больше не увидите, ибо мгновение преходяще, но память о нем всегда будет жить в вашем сердце.  Вы коснулись вечности.

Голос его был глубок и звучен.  Казалось, ему ведомы одни лишь возвышенные мысли и чувства, и Бэйтмен не без труда напомнил себе, что человек, говорящий это, — преступник и злостный обманщик.  Но тут Эдвард, словно услыхав что-то, быстро обернулся.

— Моя дочь, мистер Хантер.

Бэйтмен пожал ей руку.  У нее были великолепные темные глаза и смеющийся алый рот, но кожа смуглая и вьющиеся волосы, рассыпанные по плечам, угольно-черные.  Одета она была в один только розовый ситцевый балахон, ноги босы, а на голове венок из белых душистых цветов.  Прелестное создание.  Словно богиня полинезийской весны.

Она была слегка смущена, но не больше Бэйтмена, который с самого начала чувствовал себя здесь крайне неловко и пришел в еще большее замешательство, увидев, как эта маленькая сильфида опытной рукой смешала три коктейля.

— Сделай-ка нам покрепче, девочка, — сказал Джексон.

Она разлила коктейли по бокалам и с очаровательной улыбкой подала их мужчинам.  Бэнтмен льстил себя надеждой, что он в совершенстве владеет тонким искусством смешивать коктейли, и был не на шутку удивлен, когда оказалось, что этот коктейль превосходен.  Джексон заметил невольное восхищение на лице гостя и горделиво рассмеялся.

— Недурно, а?  Я сам обучал девочку, а ведь в былые времена в Чикаго я любому бармену мог дать сто очков вперед.  В тюрьме от нечего делать я развлекался тем, что придумывал новые коктейли, но, если уж говорить всерьез, нет ничего лучше сухого мартини.

Бэйтмен вздрогнул точно от удара, кровь прилила к его щекам и тотчас вновь отхлынула.  Он не находил слов, но тут в комнату вошел туземец с огромной суповой миской, и все сели за стол.  Вскользь брошенное замечание о коктейле, как видно, пробудило в Арнольде Джексоне цепь воспоминаний, и он стал рассказывать о днях, проведенных в тюрьме.  Он говорил легко, свободно и беззлобно, словно прошел курс наук где-то в чужой стране и теперь делился впечатлениями.  Он обращался к Бэйтмену, и Бэйтмен поначалу смутился, а потом и вовсе не знал, куда деваться.  Он видел, что Эдвард не сводит с него глаз и глаза эти искрятся лукавством.  Он багрово покраснел, решив, что Джексон потешается над ним, вдруг почувствовал себя дураком, хотя для этого, конечно, не было никаких оснований, и обозлился.  Ну и бесстыдство, другого слова не подберешь!  И цинизм этого Арнольда Джексона — все равно, подлинный он или напускной — просто возмутителен.  Обед шел своим чередом.  Чем только не потчевали Бэйтмена:  и сырой рыбой, и еще какими-то непонятными кушаньями, — он пробовал их из одной только вежливости, но, к величайшему своему удивлению, убеждался, что они очень даже вкусны.  А потом случилось самое убийственное для Бэйтмена происшествие за весь этот вечер.  Перед его прибором лежал небольшой венок, и, желая поддержать разговор, он что-то сказал о красоте цветов.

— Ева сплела его для вас, — сказал Джексон, — да, видно, постеснялась отдать.

Бэйтмен взял венок в руки и вежливо поблагодарил девушку.

— Вы должны его надеть, — сказала она с улыбкой и покраснела.

— Я?  Ну, что вы!

— Это очень милый таитянский обычай, — сказал Арнольд Джексон.

Перед его прибором тоже лежал венок, и он возложил его себе на голову.  Эдвард последовал его примеру.

— Боюсь, мой костюм не подходит к случаю, — поежился Бэйтмен.

— Хотите парео?  — с живостью спросила Ева.  — Я мигом принесу.

— Нет, весьма признателен.  Мне и так удобно.

— Покажите ему, как надевают венок, Ева, — сказал Эдвард.

В эту минуту Бэйтмен ненавидел своего лучшего друга.  Ева встала из-за стола и с веселым смехом возложила венок на его черные волосы.

— Он вам очень к лицу, — сказала миссис Джексон. — Правда, Арнольд?

— Ну, конечно.

Бэйтмена даже пот прошиб.

— Какая жалость, что уже темно, — сказала Ева, — а то бы мы вас троих сфотографировали.

Бэйтмен возблагодарил свою счастливую звезду.  Конечно, вид у него дурацкий:  синий костюм, стоячий воротничок, все строго, аккуратно, как подобает джентльмену, и вдруг на голове этот нелепый венок.  Он негодовал, никогда еще ему не стоило такого труда сохранять хотя бы видимость любезности.  Его бесил этот старик во главе стола, полуголый, с лицом святого и с живыми цветами на красивых белых кудрях.  Просто чудовищно.

Но вот обед кончился, Ева с матерью остались убирать со стола, а мужчины вышли на веранду.  Было очень тепло, и воздух напоен ароматом белых ночных цветов.  Полная луна сияла в безоблачном небе, и лунная дорожка протянулась по широкой глади океана, уводя в беспредельные просторы Вечности.  Арнольд Джексон нарушил молчание.  Своим звучным, мелодичным голосом он заговорил о туземцах, о древних легендах Таити.  То были диковинные рассказы о былых временах, об опасных путешествиях в неведомые края, о любви и смерти, о ненависти и мщении.  Рассказы об искателях приключении, открывших эти затерянные в океане острова, о мореплавателях, которые селились здесь и брали в жены дочерей славных вождей таитянских племен, о пестрой жизни бродяг и авантюристов, промышляющих на этом серебристом побережье.  Бэйтмен, возмущенный до глубины души, поначалу слушал Джексона угрюмо, но вскоре какое-то колдовство, таившееся в этих рассказах, завладело им, и он сидел точно завороженный.  Романтический мираж заслонил от него трезвый свет будней.  Уж не забыл ли он, что Арнольд Джексон красноречив, как змий, что своим красноречием он выманивал миллионы у доверчивых людей, что это красноречие едва не помогло ему ускользнуть от кары за его преступления?  Не было на свете человека сладкоречивей, и никто на свете не умел так вовремя остановиться.  Неожиданно Джексон поднялся.

— Ну, мальчики, вы давно не виделись.  Я ухожу, вам надо поболтать.  Когда захотите лечь, Тедди покажет вам, где постель.

— Но я вовсе не собирался оставаться у вас ночевать, мистер Джексон, — сказал Бэйтмен.

— Это куда удобнее.  Мы позаботимся, чтобы вас вовремя разбудили.

И, любезно пожав руку гостю, Арнольд Джексон откланялся, величавый, точно епископ в полном облачении.

— Разумеется, если хочешь, я отвезу тебя в Папеэте, — сказал Эдвард, — но лучше оставайся.  Проехаться берегом на заре — истинное наслаждение.

Несколько минут оба молчали.  Бэйтмен не знал, как приступить к разговору, который после всех событий дня стал казаться ему еще важнее.

— Когда ты возвращаешься в Чикаго?  — неожиданно спросил он.

Минуту Эдвард молчал.  Потом лениво через плечо посмотрел на друга и улыбнулся:

— Не знаю.  Пожалуй, что никогда.

— То есть как?  Что ты говоришь?  — воскликнул Бэйтмен,

— Мне здесь хорошо.  А от добра добра не ищут, правда?

— Боже милостивый, но не можешь же ты весь свои век здесь просидеть.  Да разве это жизнь?  Это значит похоронить себя заживо.  Уедем, Эдвард, уедем сейчас же, пока еще не поздно.  Я так и знал, что с тобой что-то неладно.  Ты влюбился в этот остров, подпал под дурное влияние, но стоит тебе вырваться отсюда — и ты возблагодаришь судьбу.  Ты будешь чувствовать себя, как наркоман, который наконец излечился от своей страсти.  И тогда ты поймешь, что два года дышал отравленным воздухом.  Ты даже не представляешь себе, какое это будет облегчение — вновь полной грудью вдохнуть свежий и чистый воздух родины.

Бэйтмен говорил торопливо, сбивчиво, и в голосе его звучали искреннее волнение и нежность.  Эдвард был тронут.

— Спасибо тебе, дружище.

— Едем завтра, Эдвард.  Тебе вообще не следовало приезжать сюда, это была ошибка.  Здешняя жизнь не для тебя.

— Ты вот говоришь:  такая жизнь, этакая.  А по-твоему.  как надо жить?

— Да тут не может быть двух мнений.  Надо исполнять свой долг, упорно трудится, выполнять все обязательства, которые накладывает на тебя твое положение в обществе.

— И чем награда?

— Награда а сознании, что ты достиг всего, к чему стремился.

— Что-то это уж очень возвышенно для меня, — сказал Эдвард, и в ночной полутьме Бэйтмен разглядел, что он улыбается.  — Боюсь, ты сочтешь, что я безнадежно опустился.  У меня сейчас есть кое-какие мысли, которые три года назад, вероятно, показались бы мне возмутительными.

— Тебе внушил их Арнольд Джексон?  — с презрением спросил Бэйтмен.

— Он не нравится тебе?  Пожалуй, это естественно.  Сперва он и мне не нравился.  Я страдал теми же предрассудками, что и ты.  Джексон — необыкновенный человек.  Ты сам видел, он не делает секрета из своего пребывания в тюрьме.  Не думаю, чтобы он сожалел об этом или о преступлениях, которые привели его туда.  Я слышал от него одну-единственную жалобу — что в тюрьме он подорвал свое здоровье.  По-моему, он просто не знает, что такое угрызения совести.  Нравственных критериев для него не существует, Он приемлет все на свете, в том числе и себя самого.  Он великодушен и добр.

— И всегда был таким, — перебил Бэйтмен, — за чужой счет.

— Я обрел в нем хорошего друга.  Разве это противоестественно, что я принимаю человека таким, каким я его знаю?

— И в конце концов теряешь всякое представление о том, что хорошо и что дурно.

— Нет, добро и зло я и теперь прекрасно различаю, но вот чего я уже не могу понять с прежней ясностью, так это разницы между плохим человеком и хорошим.  Кто такой Арнольд Джексон — плохой человек, совершающий добрые поступки, или хороший человек, совершающий дурные поступки?  На это нелегко ответить.  Может быть, на самом деле вовсе и нет такой уж разницы между людьми.  Может быть, даже лучшие из нас — грешники и худшие из нас — святые.  Кто знает?

— Ты никогда не убедишь меня, что белое есть черное, а черное есть белое.

— Ну, конечно, нет, Бэйтмен.

Бэйтмен так и не понял, почему по губам Эдварда скользнула улыбка, — ведь он же согласился с ним,

— Когда я увидел тебя сегодня утром, — заговорил Эдвард после короткого молчания, — мне показалось, я увидел себя самого, каким я был два года назад.  Тот же воротничок, те же туфли, тот же синий костюм, та же энергия.  Та же решительность.  Господи, до чего же я был энергичен!  У меня руки чесались, когда я смотрел на это сонное царство.  Куда ни пойдешь, всюду открывалось широкое поле деятельности для предприимчивого человека.  Тут можно было нажить не одно состояние.  Что за нелепость, думал я, увозить копру в Америку и лишь там выжимать из нее масло.  Куда выгоднее делать все на месте, где есть дешевая рабочая сила, и не тратить денег на перевозки, и я уже видел, как на острове возникают огромные фабрики.  Потом мне показался безнадежно устаревшим самый способ выжимания масла, и я изобрел машину, которая разрезала кокосовый орех и выскабливала мякоть из скорлупы со скоростью двухсот сорока штук в час.  Гавань была тесновата.  Я строил планы, как расширить ее, потом образовать синдикат и купить землю, построить две-три большие гостиницы и несколько бунгало для людей, приезжающих надолго; я придумал, как наладить пароходное сообщение, чтобы привлечь сюда туристов из Калифорнии, Я уже видел, как через двадцать лет на месте этого полуфранцузского ленивого городишки Папеэте вырастает большой американский город с десятиэтажными домами и трамваями, театрами, биржей и мэром.

— Так действуй же, Эдвард, действуй!  — воскликнул Бэйтмен, в волнении вскакивая со стула.  — У тебя есть идеи и есть способности.  Ведь ты станешь самым богатым человеком на всем Тихом океане!

Эдвард тихонько засмеялся.

— А мне это вовсе не нужно.

— Неужели ты хочешь сказать, что тебе не нужны деньги, огромные деньги, миллионы?  А ты знаешь, что можно сделать с такими деньгами?  Знаешь, какую силу они дают?  И если тебе самому все равно, подумай, ты ведь можешь открыть новые области для применения человеческой энергии, можешь дать работу тысячам людей.  Твои слова вызывают в воображении такие картины, что у меня голова кружится.

— Тогда лучше сядь, дорогой мой Бэйтмен, — рассмеялся Эдвард.  — Моя машина для резки кокосов так и останется на бумаге, и, если это будет зависеть от меня, трамвай никогда не потревожит сонных улиц Папеэте.

Бэйтмен тяжело опустился на стул.

— Не понимаю я тебя, — сказал он.

— Это пришло ко мне не сразу.  Мало-помалу я полюбил здешнюю жизнь, ее непринужденность, ее досуг, полюбил здешних людей, их добродушие, их беззаботные улыбки.  Я стал думать.  Прежде у меня на это никогда не хватало времени.  Я стал читать.

— Ты всегда читал.

— Я читал, чтобы сдать экзамены.  Читал, чтобы суметь поддержать разговор.  Читал в поисках нужных мне сведений.  Здесь я научился читать удовольствия ради.  Я научился разговаривать.  Известно тебе, что беседа — одно из величайших удовольствий в жизни?  Но для этого нужен досуг.  Прежде я всегда был слишком занят.  И понемногу все, что казалось мне таким важным, значительным, стало казаться довольно-таки мелким и пошлым.  Что толку в этой вечной суете, в постоянном напряжении?  Вот я вспоминаю Чикаго и вижу мрачный, серый город, сплошной камень — точно тюрьма, — и непрестанную суматоху.  А к чему все эти усилия?  Так ли надо жить?  Для того ли мы родились на свет, чтобы спешить на службу, работать час за часом весь день напролет, потом спешить домой, обедать, ехать в театр?  Так ли я должен проводить свою молодость?  Ведь молодость коротка, Бэйтмен.  А когда состаришься, чего тогда ждать?  Утром спешить из дому на службу и работать час за часом весь день напролет, а потом снова спешить домой, обедать, ехать в театр?  Если сколачивать состояние, быть может, оно того и стоит, — не знаю, это зависит, от характера; ну, а если ты не стремишься к богатству, тогда чего ради?  Я большего хочу от жизни, Бэйтмен.

— Что же тогда ты ценишь в жизни?

— Боюсь, ты станешь смеяться надо мной.  Красоту, правду и доброту.

— Неужели ты думаешь, что не найдешь всего этого в Чикаго?

— Некоторые, может быть, и найдут, а я — нет.  — Эдвард порывисто поднялся.  — Говорю тебе:  когда я думаю, что за жизнь я вел в прежние времена, меня охватывает ужас, — с силой воскликнул он.  — Меня дрожь пробирает, когда я думаю, какой опасности я избежал.  Я и не знал, что у меня есть душа, пока не приехал сюда.  Останься я богатым человеком, я потерял бы ее безвозвратно.

— Как ты можешь говорить такие вещи?  — с негодованием крикнул Бэйтмен.  — Мы часто спорили об этом.

— Да, знаю.  С таким же успехом глухонемые могут спорить о музыке.  Я никогда не вернусь в Чикаго, Бэйтмен.

— А как же Изабелла?

Эдвард подошел к краю веранды и, облокотившись на перила, заглянул в колдовскую синеву ночи.  Когда он обернулся, Бэйтмен увидел на его лице улыбку.

— Изабелла чересчур хороша для меня.  Ни одной женщиной я не восхищался так, как ею.  У нее великолепная голова, и она так же добра, как и красива.  Я уважаю ее энергию и ее честолюбие.  Она рождена для успеха.  Я ее совершенно не стою.

— Она думает иначе.

— Но ты должен ей это объяснить, Бэйтмен.

— Я?  — воскликнул Бэйтмен.  — Кто угодно, только не я.

Эдвард стоял спиною к ярко сияющей луне, и лица его нельзя было разглядеть.  Неужели он опять улыбается?

— Даже и не думай что-либо скрыть от нее, Бэйтмен.  Она ведь так умна, она в два счета все у тебя выпытает.  Лучше уж сразу расскажи все начистоту.

— Не понимаю, о чем ты говоришь.  Конечно, я расскажу, что виделся с тобой.  — В голосе его звучало волнение.  — Честное слово, просто не знаю, что ей сказать.

— Скажи, что я ничего не добился.  Скажи, что я не только беден, но и доволен этим.  Скажи, что меня прогнали со службы за лень и нерадивость.  Скажи обо всем, что ты видел сегодня вечером, и обо всем, что я сказал тебе.

Неожиданная мысль осенила Бэнтмена, он вскочил и, не владея собою, в смятении посмотрел на Эдварда.

— Боже милостивый, ты что, не хочешь на ней жениться?

Эдвард серьезно взглянул на него.

— Я не могу просить ее вернуть мне слово.  Если она пожелает, чтобы я сдержал его, я сделаю все, что в моих силах, чтоб быть ей хорошим, любящим мужем.

— И ты хочешь, чтобы я передал ей это, Эдвард?  Нет, я не могу.  Это ужасно.  Никогда ей не приходило в голову, что ты не хочешь на ней жениться.  Она любит тебя.  Да разве могу я причинить ей такую боль?

Опять Эдвард улыбнулся.

— Почему бы тебе самому не жениться на ней, Бэйтмен?  Ты любишь ее с незапамятных времен.  Вы прекрасная пара.  С тобой она будет совершенно счастлива.

— Не говори так.  Я не могу этого вынести.

— Я отказываюсь в твою пользу, Бэйтмен.  Ты лучше меня.

Было что-то в тоне Эдварда, что заставило Бэйтмена быстро вскинуть на него глаза, но Эдвард смотрел серьезно, без улыбки.  Бэйтмен не знал, что сказать.  Смущение овладело им.  Не подозревает ли Эдвард, что он приехал на Таити по ее поручению?  И как это ни было ужасно, он не мог совладать с собой, сердце его ликовало.

— Что ты сделаешь, если Изабелла напишет тебе и разорвет вашу помолвку?  — медленно произнес он.

— Как-нибудь переживу.

Бэйтмен был так взволнован, что не услышал ответа.

— Хоть бы уж ты был одет по-человечески, с досадой сказал он.  — Ведь тут решается судьба.  Из-за этого твоего нелепого костюма все выглядит таким ужасно несолидным.

— Уверяю тебя, что в парео и в венке из роз я могу быть столь же серьезен, как в цилиндре и смокинге.

Тут новая мысль поразила Бэйтмена.

— Эдвард, а ты делаешь это не ради меня?  Я не знаю, но, может быть, от этого вся моя жизнь пойдет по-другому.  Ты не жертвуешь собой ради меня?  На это, знаешь, я согласиться не могу.

— Нет, Бэйтмен.  Здесь я отучился от глупостей и сентиментов.  Я очень хочу счастья и тебе и Изабелле, но и сам вовсе не желаю быть несчастным.

Его ответ несколько охладил Бэйтмена.  Это отдавало цинизмом.  А Бэйтмен был бы не прочь сыграть роль благородного героя.

— Неужели ты собираешься прозябать здесь всю жизнь?  Да это же самое настоящее самоубийство.  Когда я вспоминаю твои смелые мечты после окончания колледжа, я просто поверить не могу, что ты способен удовольствоваться местом продавца в жалкой лавчонке.

— Ну, это только на время, и я набираюсь здесь неоценимого опыта.  У меня другие планы.  Арнольду Джексону принадлежит островок в архипелаге Паумоту, около тысячи миль отсюда, — лагуна окруженная полоской суши.  Он там насадил кокосовые пальмы.  Он хочет отдать его мне.

— Почему это?  — спросил Бэйтмен.

— Потому что, если Изабелла вернет мне слово, я женюсь на его дочери.

— Ты?  — Бэйтмен был как громом поражен.  — Жениться на полукровке?  Невозможно.  Ты не дойдешь до такого безумия.

— Она славная девушка, добрая и ласковая.  Я думаю, что буду счастлив с ней.

— Ты влюблен в нее?

— Не знаю, — раздумчиво ответил Эдвард.  — Не так влюблен, как был влюблен в Изабеллу.  Изабеллу я боготворил.  Мне казалось, лучше ее нет никого на свете.  Я не стоил ее мизинца.  С Евой — не то.  Она словно прекрасный экзотический цветок, который нужно укрывать от злого ветра.  Я хочу защищать ее.  Никому и в голову не придет, что Изабелла нуждается в защите.  По-моему, Ева любит меня таким, какой я есть, а не таким, каким я могу стать.  Что бы ни случилось со мною, она никогда во мне не разочаруется.  Самая подходящая для меня жена.

Бэйтмен молчал.

— Завтра нам рано подниматься, — сказал наконец Эдвард.  — Пора спать.

Тогда заговорил Бэйтмен, и в голосе его слышалось непритворное страдание.

— Я так ошеломлен, прямо не знаю, что и сказать.  Я приехал сюда, потому что заподозрил неладное.  Я думал, тебе здесь не повезло и ты стыдишься вернуться, не добившись успеха.  Но ничего подобного я не ждал.  Я просто в отчаянии, Эдвард.  Для меня это такое разочарование.  Я надеялся, что ты многого достигнешь.  Невыносимо думать, что ты так бессмысленно губишь свои таланты, свою молодость, свое будущее.

— Не горюй, дружище, — сказал Эдвард.  — Я не потерпел поражения.  Я преуспел.  Ты и не представляешь себе, с какой жадностью я смотрю в будущее, каким богатым и полным смысла оно мне кажется.  Когда ты женишься на Изабелле, ты будешь изредка вспоминать обо мне.  Я построю себе дом на своем коралловом островке и стану там жить, и выращивать пальмы, и очищать кокосы от скорлупы, как их очищали спокон веку, и ухаживать за своим садом, и удить рыбу.  У меня будет как раз столько дела, чтобы не скучать, но и не тупеть от работы.  У меня будут книги, и Ева, и дети, я надеюсь, и главное — бесконечная изменчивость моря и неба, и свежесть рассвета, и прелесть закатов, и щедрое великолепие ночи.  Где еще совсем недавно была пустыня, я насажу сад.  Я создам что-то.  Незаметно пройдут годы, и, когда я состарюсь, верю, позади у меня останется счастливая, простая, мирная жизнь.  Скромно, на свой лад, и я проживу не чуждый красоты.  Ты думаешь, это такая малость, когда доволен каждым своим днем?  Ведь известно, что не будет пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет.  А я обрел душу.

Эдвард провел Бэйтмена в комнату, где стояли две кровати, и сам бросился на одну на них.  Прошло десять минут, и по его ровному, спокойному, как у ребенка, дыханию Бэйтмен понял, что он уснул.  Но сам он еще долго не мог сомкнуть глаз, ум его был в смятении, и он забылся сном,.  лишь когда в комнату неслышно, точно привидение, прокрался рассвет.

Бэйтмен окончил свой долгий рассказ.  Он ничего не утаил от Изабеллы, кроме того, что, как ему казалось, могло бы оскорбить ее или выставить его самого в смешном свете.  Он не рассказал ей, как его заставили обедать в венке из живых цветов, не рассказал и о том, что, как только она вернет Эдварду слово, он женится на дочери ее дяди и какой-то туземки.  Но, видно, чутье у Изабеллы было тоньше, чем он думал, ибо, по мере того как он рассказывал, взгляд ее становился все холоднее и губы смыкались все крепче.  Время от времени она пытливо взглядывала на него, и не будь он так поглощен своим рассказом, он поразился бы выражению ее лица.

— Какая она, эта девушка, дочь дяди Арнольда?  — спросила Изабелла, когда Бэйтмен кончил.  — Как по-вашему, есть между нами какое-нибудь сходство?

Вопрос удивил Бэйтмена.

— Я не думал об этом.  Вы же знаете, кроме вас, я никого не замечаю, и мне никогда не приходило в голову, что кто-то может походить на вас.  Кто может сравниться с вами?

— Она хорошенькая?  — спросила Изабелла, улыбнувшись в ответ на его слова.

— Пожалуй.  Некоторые даже назвали бы ее красавицей.

— Ну, это неважно.  Я думаю, нам больше незачем говорить о ней.

— Что вы собираетесь делать, Изабелла?

Изабелла посмотрела на свою руку, на кольцо, которое Эдвард надел ей в час обручения.

— Когда я не позволила Эдварду расторгнуть нашу помолвку, я думала, это побудит его добиваться успеха, Я хотела вдохновлять его.  Я думала, если что-нибудь может заставить его добиться успеха, так это мысль, что я его люблю.  Я сделала все, что могла.  Это безнадежно.  Было бы только слабостью с моей стороны не смотреть правде в глаза.  Бедный Эдвард, в конце концов он вредит только себе самому.  Он был очень милый и славный, но чего-то в нем не хватало, я думаю твердости.  Надеюсь, он будет счастлив.

Она сняла с пальца кольцо и положила его на стол.  Бэйтмен не спускал с нее глаз, и сердце его так билось, что дух захватывало.

— Вы изумительная, Изабелла, вы просто изумительная.

Она улыбнулась, встала и протянула ему руку.

— Как мне вас отблагодарить за все, что вы для меня сделали?  — сказала она.  — Вы оказали мне неоценимую услугу.  Я знала, что могу на вас положиться.

Он взял ее руку и долго не выпускал.  Никогда еще она не была так хороша.

— Я на все готов для вас.  Изабелла.  Вы ведь знаете, я прощу только об одном, позвольте мне любить вас и служить вам.

— Вы такой сильный, Бэйтмен, — вздохнула она.  — С вами испытываешь восхитительное чувство уверенности.

— Изабелла, я боготворю вас.

Он сам не знал, как на него нашло вдохновение, но вдруг он схватил ее в объятия, и она, даже не подумав отстраниться, улыбнулась ему.

— Изабелла, — пылко воскликнул он, — вы же знаете, с того самого дня, как я впервые вас увидел, я хотел, чтобы вы стали моей женой!

— Так чего же вы молчали?  — спросила она.

Она любит его.  Он едва верил своему счастью.  Она протянула ему для поцелуя свои прелестные губки.  И, держа ее в объятиях, он видел, как разрастается и приобретает все больший вес Автомобильная компания Хантера, видел миллионы машин, которые она будет выпускать, видел огромную коллекцию картин, которая затмит любую нью-йоркскую коллекцию.  И он станет носить роговые очки.  А Изабелла, вся во власти его восхитительных сильных рук, счастливо вздохнула, ибо думала о доме, который она обставит самой изысканной старинной мебелью, и о концертах, которые она будет устраивать, и о thes dansats, и обедах, на которые будет приглашать лишь самое избранное общество.  И Бэйтмену так пойдут роговые очки.

— Бедный Эдвард, — вздохнула она.

Тhes dansats

Танцевальные вечера (франц.)